I am SkaryDolla

1-7

Кукла была вечная и бесконечная, тряпичная и просто отличная, из лоскутков и осколков прошлой вселенной. Она шла над пропастью и не думала падать - и думать не умела, и падать не хотела, и что такое пропасть - не знала. А если не знаешь, что такое пропасть, то не сможешь в ней пропасть.
Она шла бы так вечно, если бы глупый щенок над обрывом не взялся с нею играть, хватать зубами за мягкие ноги. Она нагнулась посмотреть, всё ли там в порядке с ногами - хорошие ватные кукольные ноги, они её полностью устраивали, а увидела бездну. Но не стала её бояться, а прыгнула туда и полетела. Не было никаких причин, чтобы кукле не полететь над бездной!

Как нет никаких причин, чтобы кукле не упасть в бездну - когда ей того захочется; когда ты всемогущий и умеешь исполнять любые желания, в том числе и свои...

Врут, что бездна - без дна; ударившись о бездно, кукла как-то сразу сообразила, что к чему - объяснений не потребовалось. Осмотрелась, нет ли тут глупых щенят, выползла на видное место и замерла. Скоро её заметила девочка с пушистой чёлкой. Так кукла обзавелась хозяйкой, а потом своим собственным кукольным домом, и даже своим собственным пупсиком.

Иногда к ним в гости приходил мальчик. У него были свои понятия о том, как надо играть, у девочки свои, и мальчик долго не выдерживал быть папой - начинал всё ронять и портить, и в конце концов сбегал прочь: отделять казаков от разбойников и рубить головы чертополохам, чтобы не слишком разрастались. Девочка не обижалась, кукла тоже. Должен же кто-то уметь справляться и с чертополохом тоже.

Как-то в воскресенье в доме были гости. Среди прочих оказался человек, который взялся учить девочку водить куклу за ниточки так, чтобы она кланялась и двигала руками и ногами, как настоящий человек. Кукла давно не двигалась сама - она уже успела ещё раз прикинуть, что к чему, и решила, что так безопаснее. Но так ей быстро становилось пыльно, и всё-таки кукле хотелось танцевать вальс, и уметь это раз-два-три в совершенстве.
Кукольник забрал её к себе в ученицы и стал учить разным танцам, самым красивым, таким, что все бы плакали, если бы увидели, как танцует кукла. Но они танцевали в одиноком классе, подпёртом колоннами и высокими помыслами. Они уже не могли друг без друга, они жили в одном ритме и темпе и танцевали столько, что девочка-хозяйка куклы уже выросла, вышла замуж, там состарилась и умерла, и только тогда кукольник стал заниматься не только танцами, а ещё и своей повозкой. Она обнаружилась в невзрачном сарайчике где-то на задворках.
Он что-то колотил, подкручивал, смазывал, потом переоделся сам и переодел куклу, усадил рядом с собой, и они поехали. Он быстро научил куклу править - она уже умела учиться, схватывала всё на лету и воплощала в жизнь. Они отправились в город.
В первый же день, как они танцевали на главной площади для людей, они произвели фурор. Кто плакал от счастья, кто всё-таки смеялся - чёрт знает что творилось этим летом в городе, весь город гудел гудел, как улей, источая сладкий мёд и обмениваясь впечатлениями от их вальса и чаттануги чучу.
Когда ты как следует научился танцевать, жизнь никогда не будет прежней.

8-14

Они всё танцевали и танцевали, победоносно катя на своей повозке из города в город.

Однажды толпа так неистово кричала «бис», а погода была такая тяжёлая, что кукольник обезумел и в танце изорвал свою партнёршу. Не в труху – он вовремя остановился, точнее – его остановили, скрутили и увели в участок, но о нём больше ни слова, потому что он сошёл с ума и ходит где-то там по безумию, а нам другой дорогой.

Куклу не заметили в общей суматохе. И она, собравшись со своими тряпочками, кое-как отползла, чтобы совсем не растрепали. Она была вся расхристанная, задрипанная, и любой лоскутик её существа выглядел грубой и грязной мешковиной. «Страшила.. мудрая», - вспомнила она сказку, которую читали девочке – её хозяйке, и поволоклась в камни на берегу – отстирываться в волне, сохнуть в закате.

Солёная вода и морской воздух, а также солнечные лучи и отсутствие всякого общения пошли ей на пользу. Они приобрела неяркий, но очень солидный вид, как будто её давным-давно выбросило в камни штормом; вид у неё был такой, что провенанс за ним угадывался, а там и до музея недалеко! Но главное, что она приобрела, отлёживаясь в камнях, - соль. Соль, соледад, горечь, отсутствие кого-либо, претендующего на роль хозяина. Соль не давала ей сгнить и раствориться.

Она могла бы бесконечно долго так болтаться в своём постижении морской соли, воды и времени, но однажды её существование круто переменилось – как будто кто-то быстро закрутил калейдоскоп, и замелькали стекляшки, и запрыгали солнечные зайчики, события поскакали, наезжая одно на другое. Куклу выловили из прибрежной воды, взяли на корабль, корабль поплыл далеко и надолго. Куклу показывали разным учёным. Кто-то говорил, что это подделка, а кто-то – что реликвия, артефакт и тому подобные вещи. В одном городе она имела бешеный успех, а в другом на выставку Имени Солёной Куклы не приходил никто – только школьники на каникулах, потому что им тоже надо куда-то ходить… Самой кукле было всё равно. Ей нравились моряки, смены погоды на море, а ещё её развлекало, насколько шаблонным было научное мышление экспертов: всё повторялось изо дня в день, и можно было предугадать если не слова, то хотя бы интонацию.

В конце концов они приплыли к Самому Главному Эксперту, и стало понятно, что прежняя круговерть лиц разной степени учёности – это так, заевшая пластинка с пошлой песенкой. Он посмотрел, понюхал, взвесил, лизнул, подбросил в воздух и вынес вердикт: уберите из неё всю соль.

Куклу вымачивали в двенадцати водах и после каждой подвешивали за ноги, чтобы вся соль стеклась к голове. Она постепенно перестала чувствовать свои ноги, потом свои руки, своё туловище, потом остался только пульсирующий лоб – влажный и нестерпимо, обжигающе солёный.

Наконец ткань не выдержала – лопнула, и оттуда вывалился наземь блестящий и искристый солевой лизунец. Прибежал щенок и обслюнявил его своей жизнерадостной пастью. Куклу сняли с перекладины и положили в коробку – чтобы потом починить. Но для этого надо было проконсультироваться с тем светилой, а светила оказался… не очень хорошим человеком, и дело – или тело? – попало не в простую коробку, а в долгий ящик. Кукла лежала в темноте и в тишине и была даже не кукла, а просто болванка – без признаков себя. Никто бы не узнал в ней ни девочкину подружку, ни площадную танцовщицу, ни реликвию неопределённой ценности – только черты заоблачной дурочки и можно было разобрать в её порченном и расползшемся тряпичном лице, лишившемся ясных линий.

Из неё опять можно было сделать кого угодно. 

15-21

Ей нашлось применение: её опять взяли на работу. В определённого рода занятиях именно это и важно – не иметь индивидуальных черт, чтобы принимать любой облик, который на тебе пожелают нарисовать. Отличная болванка, которую каждый вечер (кроме понедельников, когда театр запирался изнутри и забывался  в тяжёлом и глухом пьянстве) размалёвывали жирной сажей и прогорклыми румянами.

Весь театр был будто сварен в сале и представления давал соответствующие – похоть, жыр и копоть. Публика, которая приходила посмотреть на кривляние размалёванных кукол, была такая же – поэтому всё понимала прекрасно, всю драматургию схватывала на лету – с полтыка и полпинка, гоготала почти сочувственно.

Но у нашей куклы была особенная роль. Это был странный театр, которому почти никогда не удавалось продать билеты на спектакль – грубые зрители входили в зал просто так. Но свою плату театр тем не менее собирал. Кукла прекрасно знала все моменты представлении, когда грубая толпа замирала, сопела, потела и шмыгала – встречаясь с прекрасным в этой клоаке, насколько вообще там могло быть прекрасное. В эти моменты кукла, уже стерев жирный и яркий грим, ползала где-то в толпе, выгребая из карманов кукольными ручками монеты, которые эти зрители приберегали на кружку или рюмку горячительного после спектакля. Добыча была незаконная, но, по большому счёту, справедливая – на выпивку у этих людей находилось всегда и в любых обстоятельствах. На копейки, которые доставались ей после дележа, она покупала себе конфеты, липкие леденцы, и забывалась этой сладкой ерундой до следующего вечера.

Мыслей не было, был театрик.

Он был бы так всё время, пока кукла окончательно не засалилась бы и не окончила свою артистическую карьеру где-то в помойной яме как признанная фубля. И она в общем смирилась – при леденцах и при искусстве, чего ещё надо, работы бывают разные.

Но однажды всё кончилось, быстро и ярко. Те деньги, что вытащила сальная проныра у какого-то неместного посетителя театра, оказались у него действительно последними, и ни друзей, ни собутыльников у него в этом городе не нашлось. «Я подпалю ваш балаган!» - сказал он в сердцах и тянуть с этим не стал.

Пожар в театре был лучшим спектаклем за всю его историю. Его пытались потушить, но пожарный пруд весь так зарос ряской и тиной, что ведром оттуда можно было зачерпнуть только жижу со всякой мелкой живностью.

Искры от пепелища далеко разнесло ветром.

Одна долго летела над полем, в темноте, - пока её не заметила ещё одна кукла, только что сшитая, ещё даже не одетая, усаженная до завтра на подоконнике раскрытого окна. Домик стоял на окраине поля, поле дышало летом и обещанием счастья, и кукла спрыгнула на тропинку.

И тут же наткнулась на что-то – как будто тёплый камень, тяжёлый и сырой. Камень заворочался и бессвязно забормотал, разобрать можно было только что-то вроде «Не упусти искру», и каждое слово пахло тиной.

Сбиваясь через два слова на пятое, эта истерзанная кукла кое-как рассказала, что с нею стряслось.

Она узнала тем вечером о возможном поджоге первой – ведь это, собственно, она и была той сальной пронырой. Она чувствовала свою вину и одновременно страстно желала, чтобы этот театр и вправду сгорел – странно, что ей самой не пришло в голову чиркнуть спичкой или опрокинуть керосиновую лампу. И она с удовольствием сгорела бы сама – она желала покончить со всем разом. Но ватные ноги как-то вынесли её из финальной огненной сцены, и она ковыляла, не разбирая дороги, глядя на летящие по ветру искры, и сама не заметила, как свалилась в этот заболоченный пруд.

Она напиталась водой, набухла и отяжелела, и могла бы пролежать на дне сколько угодно долго, но тут выручили случайные руки – ухватились за ведёрко, которым поначалу пытались черпать воду для тушения пожара. Вот, собственно, и вся история.

Как можно потерять искру, когда мир полон искр – не только тех, от пожарища, но и светлячков, и звёзд, и бликами в каплях росы, весь блестит и переливается! На восходе Новенькая поняла, что она не в состоянии ни бросить эту несчастную, ни уйти за той искрой – которая при свете разгорающегося дня померкла, а потом и вовсе перестала быть заметной. По всему выходило, что надо оставаться дома, и Горелую тоже брать к себе.

Они вылезли на крыльцо дома и улеглись. Новенькой уже хватились; Мама переживала, что незаконченную работу утащил и растерзал щенок, и куклы было жалко, как живой. Наконец обеих кукол – и Новенькую, и Горелую – увидели. «Смотри-ка, твоя маруся себе подружку привела, - удивился Папа. – Что ты будешь с нею делать, такой страшной? Проще ещё одну сшить, чем с этим чучелом возиться».

Папа ушёл на работу.

Мама, конечно, очень любила Папу. Но кукол она любила тоже. «Выбрасывать мы тебя не будем, не бойся», - сказала она Горелой и унесла обеих кукол в свою мастерскую.

Когда Папа вернулся домой, Мама сидела в своей мастерской и тихонько пела. А на столе перед ней танцевали две куклы – Новенькая и Новенькая.

(Я бы, признаться, на месте Папы с ума сошла: прихожу домой, а там моя супруга поёт. А перед ней куклы пляшут. Но у них там другая история)))